Крошечный, изолированный кабинет. Красные стены и зарешеченное снаружи типично тюремное окно. Стол, несколько стульев.

Присаживаюсь.

На стене часы. Без двадцати пять... Что делают сейчас мои дорогие?

Наверняка, друзья уже извещены о моем аресте. Не сомневаюсь, весть об этом добежала и до Новой Деревни...[14] Невольный вздох, но тут же одергиваю себя.

В такую минуту, в такой ситуации, нельзя бередить себя грустными мыслями. Сейчас не время для уныния и печали.

Это место и мое положение в нем – взывают о милости Б-га. Да поддержит Он твердость духа моего и вдохнет в меня бодрость! Однако и мне довлеет понять – сердцем и разумом – нынешнее проявление Б-жественного промысла. Это понимание может придти ко мне только после глубоких раздумий... и перед глазами встает светлый образ Ребе – моего отца....

Отец, святой отец!

Скорее всего, я не слишком долго задержусь в этой каморке. Нужно готовить себя к иной – истинно тюремной обстановке, т.е. к ситуации мне неведомой, и, вероятно, очень похожей на Петропавловскую крепость или Тайный Совет[15]. Я обязан, я должен окончательно успокоиться, чтобы не показать в дальнейшем волнения или тревоги, не проявить и минутной слабости. Ни на йоту в сторону от принятого твердого решения – не позволять этим негодяям топтать величие Яакова! Да поддержит меня в этом Всевышний!...

Трех часов не прошло, а как я устал! Разламывается голова, острым колет в левом боку – это сердце, разболелось горло и ноет все тело. Но не время прислушиваться к болям физическим, ничтожным в сравнении с душевной болью. Прошу Тебя, Всевышний, обрати взор Свой на страдания Твоего народа. Не меня заточили в тюрьму и не меня карают. Ибо кто я такой?... Только сын своих святых родителей, только один из камней фундамента, на котором покоятся столпы Твоего Двора и Двора Торы... Без пяти пять. Как бы хорошо, если бы принесли теперь мои вещи и дали помолиться в этом кабинете! Тот, чьим словом сотворен мир, уже предписал однажды еврею в определенный день и час пройти в светлый коридор – место, где я присел отдохнуть – и произнести там Бирхат Ашахар[16] и Теилим, предназначенный для людей, которых постигло несчастье. Как знать, может и это место уготовил Он еврею для молитвы?!

По замыслу строителей, думаю я, эти мрачные казематы предназначены для мук и гнета. Но именно в силу этого оказавшийся здесь еврей обязан обострять свой разум и чувства, читая отрывки из Торы и Теилим. И размышлять о величии Творца, о том, что славой Его полна вселенная и даже это разбойничье гнездо.

И о том, что повсюду отводит Он место для молитвы...

Перед глазами встают картины далекого детства. Крым... Мне шестой год, и мы едем всей семьей из Севастополя в Ялту. Карета, как принято в тех местах, запряжена четверкой лошадей – совершенно необычное и остро-интересное для меня зрелище. Я так поглощен им, что почти не замечаю красивой дороги среди скал и гор, вершины которых словно упираются в самое небо...

На полпути между станциями мы останавливаемся на специальной площадке, где пассажиры отдыхают, а извозчики кормят лошадей. Отец уходит в расщелину между двумя нависающими скалами и сосредоточенно молится; мать хлопотливо готовит какую-то еду – нам предстоит еще долгая дорога.

Меня тянет к лошадям, мне хотелось бы посмотреть, как их кормят, но останавливает чувство долга.

В Ялте меня ожидает новый меламед[17], и неизвестно, сможет ли отец заниматься со мной. Он начал учить меня незадолго до этой поездки и уже объяснил значение некоторых слов в Сидур[18]. Затем здоровье отца ухудшилось, и врачи рекомендовали ему поменьше разговаривать. Тогда-то и позаботился он о меламеде, но все же обещал, хотя бы изредка, заниматься со мной.

Сыновний долг обязывал беречь здоровье отца, однако, я не мог подавить в себе страстное желание продолжить наши занятия. И детским умом решил улучшить его здоровье примерным своим поведением.

Оно и было примерным с самого начала нашей поездки. Я исполнял любые требования родителей наилучшим образом. Так и сейчас – отвернулся от лошадей, взял Сидур и, усевшись на теплый от солнца камень, начал повторять пройденное: песнь – «Небеса провозглашают славу Всевышнего».

Вернувшись, отец ласково погладил меня по голове и показал на высокую гору.

– Посмотри на нее, – сказал мне папа. – Несколько лет назад на этом самом месте, как и сегодня, останавливались твой дядя и я. Мы пошли молиться, стали подниматься на гору, и неожиданно увидели в голой скале пещеру, а внутри ее – удобные камни, на которые можно было присесть...

– Всевышний создал мир, – пояснил отец, – в котором повсюду есть место для исполнения Его Мицвот. Ты знаешь – еврею не следует молиться на открытой местности. Но если время молитвы застанет его в пути, среди скал, например, то даже и здесь Он сотворил пещеры – как бы дом для молитвы.

Повсюду есть место для Его мицвот!

Я вспоминаю тот день моего детства, и в сердце вспыхивает надежда. А вдруг удастся помолиться в этом кабинете!?...

Дверь резко отворяется.

– А ну, иди сюда... – кричит чиновник. У дверей меня поджидает вооруженный солдат: в левой руке обнаженная сабля, в правой – винтовка.

– Ваши вещи?

– Мои, – отвечаю. – А можно сейчас помолиться? С вашего разрешения, я пройду в тот кабинет... Будьте любезны, – повторяю я, не слыша ответа, – разрешите мне задержаться здесь на 15–20 минут и надеть тефиллин, – с этими словами я торопливо извлекаю их из саквояжа.

– Нет! – отрубает он наконец. – Да вы что – молельню тут у нас хотите устроить?!... – Он перебирает содержимое саквояжа. – Деньги, часы, золотые и серебряные вещи – изымаются. Арестованному не положено иметь при себе драгоценностей, – повторяет тюремщик, хотя никаких драгоценностей у меня нет и в помине. Он говорит монотонно, должно быть, вслух повторяет инструкцию: – Конфискованные вещи при освобождении возвращаются. В случае перевода арестованного в другую тюрьму, конфискованное пересылают туда же. Вещи казненных передаются членам семьи...

Но конфискации подлежат лишь простые мои часы и 85 рублей денег – все что у меня было. Чиновник долго считает их, опять пересчитывает, записывает в реестр и дает мне расписку.

– А теперь, – говорит он солдату, – забирай ярлык 26818 и веди в шестое отделение. Но вещички нести придется тебе – гражданин сильно болен...

– Так точно, – отвечает конвоир, – только как же я понесу? Руки ж заняты.

– Не беда, – смеется чиновник, – можешь засунуть свою саблю в ножны, а винтовку – в его барахло. Не сбежит он от тебя, не бойся. Ты ж такую блоху двумя пальцами разотрешь...

Тефиллин остаются у меня в руках. Конвоир прячет саблю, подхватывает мои вещи и, пренебрежительно взглянув на меня, распахивает дверь.

Мы идем очередным коридором, где буквально через шаг – вооруженная охрана. Сколько их здесь!Ведь кроме отделения, куда меня ведут, есть еще пять, и в каждом, как я узнал впоследствии, более ста камер.

Конвоир посматривает на меня свысока, а охранники насмешливыми улыбками провожают бородатого еврея, в шапке раввина и с просветленным лицом...

Наконец, выходим к решетчатым железным воротам. Очередной караульщик читает сопроводительные бумаги, ставит печать на моем ярлыке и отворяет ворота в «круг третий».

Примечания

[14]  Новая Деревня – поселок под Ленинградом, где проживало много хасидов, в том числе и близких друзей Ребе.

[15]  Петропавловская крепость и Тайный Совет – тюрьмы, в которых сидел в 1798 г. арестованный и привезенный в Петербург Алтер Ребе – автор «Тания» и «Шулхан-Арух».

[16]  Бирхат Гашахар – утренние благословения.

[17]  Меламед – учитель.

[18]  Сидур – молитвенник.